Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай
и сахар. Если ж
и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это
такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести, а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; —
так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно
было восемьсот.
Купцы.
Так уж сделайте
такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы,
то есть, не поможете в нашей просьбе,
то уж не знаем, как
и быть: просто хоть в петлю полезай.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за
такого, что
и на свете еще не
было, что может все сделать, все, все, все!
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно!
и без
того это
такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением
и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись
и руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не
будет ли какого приказанья?
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность
такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла
такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на
то, чтобы ей
было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты
будешь благоразумнее, когда ты
будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты
будешь знать, что
такое хорошие правила
и солидность в поступках.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он
такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Мишка. Да для вас, дядюшка, еще ничего не готово. Простова блюда вы не
будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол,
так и вам
того же кушанья отпустят.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство
такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет,
так вот
и тянет! В одном ухе
так вот
и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все
и припрятываешь в лавке, когда его завидишь.
То есть, не
то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона,
и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит,
и на Онуфрия его именины. Что делать?
и на Онуфрия несешь.
Городничий.
И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из
того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит…
Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Добчинский.
То есть оно
так только говорится, а он рожден мною
так совершенно, как бы
и в браке,
и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с.
Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь уже
был совсем,
то есть, законным моим сыном-с
и назывался бы
так, как я: Добчинский-с.
Анна Андреевна. Тебе все
такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не
то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы
и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь
такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре,
тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет,
то и так умрет; если выздоровеет,
то и так выздоровеет. Да
и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Чтобы ему, если
и тетка
есть,
то и тетке всякая пакость,
и отец если жив у него,
то чтоб
и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник
такой!
Трудись! Кому вы вздумали
Читать
такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И тот полов не выметет,
Не станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного.
А мне
поют: «Трудись...
Такая рожь богатая
В
тот год у нас родилася,
Мы землю не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько
было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой песнею,
А сани с горькой думою:
Телега хлеб домой везет,
А сани — на базар!)
Вдруг стоны я услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча,
то несколько человек отделились
и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились
так называемые «отпадшие»,
то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в
том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
—
И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж
и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не
то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может,
будешь видеть", —
и был таков.
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой
так, казалось,
и говорил: не смотрите на
то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он
был румян, имел алые
и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него
была деятельная
и бодрая, жест быстрый.
И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые
так и играли на плечах при малейшем его движении.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин
поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"
была доведена в нем почти до исступления. Дни
и ночи он все выдумывал, что бы
такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось
и наполнило вселенную пылью
и мусором.
И так думал
и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на
том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть
и доплел до
того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни
и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал
и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что не
было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
И если б не подоспели тут будочники,
то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой с раската! Но
так как будочники
были строгие,
то дело порядка оттянулось,
и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на
то что внутренние враги
были побеждены
и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам
было как-то не по себе,
так как о новом градоначальнике все еще не
было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи,
и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху
и животами охнули. Стояла она перед ними,
та же немытая, нечесаная, как прежде
была; стояла,
и хмельная улыбка бродила по лицу ее.
И стала им эта Домашка
так люба,
так люба, что
и сказать невозможно.
В
то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь
такой же градоначальник, как
и тот, который за минуту перед
тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы
так и остолбенели.
Дело в
том, что она продолжала сидеть в клетке на площади,
и глуповцам в сладость
было, в часы досуга, приходить дразнить ее,
так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
Выслушав
такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству
и между
тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать
и выжидать, что
будет. Ввиду
таких затруднений он избрал средний путь,
то есть приступил к дознанию,
и в
то же время всем
и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ
и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Тем не менее, говоря сравнительно, жить
было все-таки легко,
и эта легкость в особенности приходилась по нутру
так называемым смердам.
Последствием
такого благополучия
было то, что в течение целого года в Глупове состоялся всего один заговор, но
и то не со стороны обывателей против квартальных (как это обыкновенно бывает), а, напротив
того, со стороны квартальных против обывателей (чего никогда не бывает).
Он спал на голой земле
и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир
и тотчас же бил в барабан; курил махорку до
такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты
и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее;
ел лошадиное мясо
и свободно пережевывал воловьи жилы.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами
и, сверх
того, боялись подпасть под ответственность за
то, что повиновались
такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы
была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
— Ужли, братцы, всамделе
такая игра
есть? — говорили они промеж себя, но
так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов,
и тот ничего не расслышал.
Слава о его путешествиях росла не по дням, а по часам,
и так как день
был праздничный,
то глуповцы решились ознаменовать его чем-нибудь особенным.
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.]
есть все-таки сечение,
и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами
и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый
и единственный параграф этого устава гласил
так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие,
то, сняв оный со стола, положи под себя.
И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Стало
быть, если допустить глуповцев рассуждать,
то, пожалуй, они дойдут
и до
таких вопросов, как, например, действительно ли существует
такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение даже
такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше рассказ"Органчик")?
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе
такого князя, какого нет в свете глупее, —
и тот будет володеть вами!
—
И будучи я приведен от
тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это
так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино?
и за что, мол, вы
так нас порочите, что
и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по
той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с
таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но
так как архитекторов у них не
было, а плотники
были неученые
и не всегда трезвые,
то довели башню до половины
и бросили,
и только,
быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
— То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то (
так называли они Беневоленского) досталось! Стало
быть, коли опять за
то же примешься, как бы
и тебе
и нам в ответ не попасть!
Так, например, известно
было, что, находясь при действующей армии провиантмейстером, он довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью
и облегчал себя от нареканий собственной совести только
тем, что, взирая на солдат, евших затхлый хлеб, проливал обильные слезы.
Как бы
то ни
было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой)
и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди,
и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, —
так чувствительно они
были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
Но
так как Глупов всем изобилует
и ничего, кроме розог
и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка
и проч.,
суть совершенно голодные
и притом до чрезмерности жадные,
то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник
и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в
том числе
и Фердыщенку. Это
был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно,
и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось
такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это
были ассигнации.
Претерпеть Бородавкина для
того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для
того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а
такой удел не может
быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя, с другой стороны,
и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да
и отвага, употребленная в свое время
и в своем месте, тоже не вредит.
За все это он получал деньги по справочным ценам, которые сам же сочинял, а
так как для Мальки, Нельки
и прочих время
было горячее
и считать деньги некогда,
то расчеты кончались
тем, что он запускал руку в мешок
и таскал оттуда пригоршнями.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город
и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно
и сбивчиво. Но
так как не
было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы
то ни
было,
то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не последовали.
И так как на лицах их,"ради поспешения", черты
были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.]
и притом в большом беспорядке,
то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы — один шаг.
Начались справки, какие меры
были употреблены Двоекуровым, чтобы достигнуть успеха в затеянном деле, но
так как архивные дела, по обыкновению, оказались сгоревшими (а
быть может,
и умышленно уничтоженными),
то пришлось удовольствоваться изустными преданиями
и рассказами.
Тут открылось все:
и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов,
и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только
то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не
были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него
так, что"правее бы он
был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".